В 1930-е годы в Праге состоялась настоящая встреча феноменологии и структурной лингвистики: об этом свидетельствуют, в частности, позиция Романа Якобсона по этому вопросу, а также лекция, прочитанная Эдмундом Гуссерлем в 1935 году в Пражском Лингвистическом Кружке (по специальному приглашению его членов). Cр. Fontaine J. Le Cercle linguistique de Prague. Paris, Mame, 1974. P. 51-53; Raynaud S. Il Circolo linguistico di Praga (1926-1939): Radici storiche e apporti teorici. Milano, Vita e pensiero, 1990. P. 64-76; Кондрашов Н. Пражский лингвистический кружок. Сборник статей. М., Прогресс, 1967. C. 6. И если сам факт данной встречи доказан и уже давно хорошо известен, то его влияние и последствия для дальнейшего развития структурной лингвистики (и даже феноменологии) нам все еще не до конца понятны. Cр. Dennes M. L'influence de Husserl en Russie au début du XXème siècle et son impact sur les émigrés russes de Prague // Cahiers de l’ILSL. 1997. № 9. P. 46. Вторая мировая война, которая сначала оборвала контакты между представителями пражской и немецкой интеллигенции, а затем разрушила динамичную и многонациональную научную семью первой Чехословацкой республики, породила глубокий разрыв в истории структурализма и способствовала быстрому распространению весьма разных взглядов на Центрально-Европейский период его развития. Существует позиция, которая защищает тезис о наличии мощной и продуктивной генетической связи между феноменологией и структурализмом. Ср.: Bojtar E. Slavic Structuralism. Amsterdam, John Benjamins, 1985. P. 13-15; Chvatík, K. Jan Mukařovský, Roman Jakobson und der Prager linguistische Kreis // Chvatík K. (автор целой книги) Mensch und Struktur. Frankfurt am Main, Suhrkamp, 1987. S. 171–96 ; Culller J. Phenomenology and Structuralism // Human Context. 1973. № 5. P. 35-42; Mathauser Z. Básnivé nápovědi Husserlovy fenomenologie. Praha, Filosofia, 2006. Так, Элмар Холенштайн в своих знаменитых исследованиях трудов Якобсона, которые поддерживал и Ян Паточка Patočka J. Roman Jakobsons phänomenologischer Strukturalismus // Tijdschrift voor filosofie. 1976. № 38 (1). S. 129-135., даже представил структурную лингвистику (по крайней мере, ее якобсоновский вариант), как « ответвление » феноменологии Гуссерля. Cp. Holenstein E. Roman Jakobsons phänomenologischer Strukturalismus. Frankfurt am Main, Suhrkamp, 1975; Holenstein E. Linguistik – Semiotik – Hermeneutik. Frankfurt am Main, Suhrkamp, 1976. S. 56-75. Он считал, что не существует « если можно так сказать, ни одного фундаментального теоретического и методологического понятия в структурной лингвистике или в гуманитарных науках, которому Якобсон не дал бы явного или неявного феноменологического определения и толкования ». Holenstein E. Roman Jakobsons phänomenologischer Strukturalismus. S. 9. С другой стороны, многие исследователи опровергали анализы Холенштайна и критиковали тезис о реальном сближении феноменологии и структурализма. Cp. Hansen-Löve A. Der russische Formalismus : methodologische Rekonstruktion seiner Entwicklung aus dem Prinzip der Verfremdung. Wien, Verlag der Österreichischen Akademie der Wissenschaften, 1978. S. 12-13 ; Steiner G. Jakobsons Phenomenology // Semiotica. 1975. № 15 (4). P. 393-395 ; Swiggers P. The Relationship between Phenomenology and Structuralism // Ars Semeiotica. 1981. № 4 (3). P. 263-268. Эта скептическая позиция имела два варианта: утверждалось, во-первых, что если сближение этих двух течений и произошло, то оно было лишь поверхностным, а во-вторых, что между принципами феноменологии и структурализма существует реальная противоположность. Именно вторая интерпретация приобрела наибольшее распространение, прежде всего благодаря известным спорам, которые разгорелись во Франции между сторонниками экзистенциальной феноменологии (Жан-Поль Сартр) и представителями структурализма и постструктурализма (Клод Леви-Стросс, Мишель Фуко).
Несмотря на то, что отрицание практически любого сходства между феноменологией и структурной лингвистикой (а также структурализмом в целом) получило очень широкое распространение, оно вовсе не дает какого-либо удовлетворительного объяснения их взаимосвязей. В любом случае, подобное отрицание явно не принимает во внимание все аспекты их исторической встречи в Праге. Один из наиболее очевидных недостатков этой в основном негативной гипотезы заключается в практически полном абстрагировании от пражского этапа развития структурной мысли и, следовательно, от его отношения к феноменологии на том историческом этапе ее развития. Об этом свидетельствуют дискуссии во Франции 1950-х–1960-х годов по вопросам феноменологии и структурализма Как например, известный семинар в Серизи (1959), посвященный понятиям « генезис » и « структура »: Gandillac, M., Goldmann L., Piaget J. Entretiens sur les notions de genèse et structure. Paris, Hermann, 2011.: они основывались исключительно на концепциях, разработанных защитниками той или иной позиции при учете состояния их теорий на данный момент, но при отсутствии четкого представления о том, что предшествовало этому в Центральной Европе (и еще раньше – в Германии и России). Cp. Серио П. Структура и целостность: об интеллектуальных истоках структурализма в Центральной и Восточной Европе: 1920-30-е гг. Москва, Языки славянской культуры, 2001. C. 1-16. Что касается конкурирующей интерпретации, согласно которой якобсоновский структурализм является полноправным ответвлением феноменологии, то она явно более внимательна к историческим и межличностным связям между этими двумя направлениями. Тем не менее, ее также можно упрекнуть в известном недопонимании того особого контекста, в котором произошла данная встреча. Так, например, Холенштайн не имел доступа ко многим важным русским и чешским источникам, которые в 1970-е годы еще не были переведены. Этот занавес лингвистического неведения начал приподниматься только после 1989 года, благодаря переводам и новаторским трудам Маризы Денн, Александра Хаардта, Томаса Немета, Патрика Серио и многих других. Dennes M. Husserl – Heidegger : Influence de leur œuvre en Russie. Paris, L’Harmattan, 1998 ; Haardt A. Husserl in Russland : Kunst- und Sprachphänomenologie bei Gustav Špet und Aleksej Losev. München, Fink, 1993; Sériot P. Une familière étrangeté: la linguistique russe et soviétique. Paris, Société d’Histoire et d’Epistémologie des Sciences du Langage, 1995; Shpet G. Appearance and Sense (пер. Nemeth Th.). Dordrecht, Kluwer, 1991. К этому можно добавить определенный скептицизм Холенштайна относительно важности и ценности чешских и русских источников для якобсоновской лингвистики. Holenstein E. Jakobson’s Philosophical Background // Pomorska K. e.a. eds. Language, Poetry and Poetics. The Generation of the 1890s: Jakobson, Trubetzkoy, Majakovskij. Berlin, Mouton de Gruyter, 1987. P. 28; Cp. также Светликова И. Истоки русского формализма: Традиция психологизма и формальная школа. М., Новое литературное обозрение, 2005. C. 17, 35. Такая неосведомленность, умноженная на скептицизм, привела к тому, что Холенштайн переоценил роль именно гуссерлевской феноменологии в развитии структурной лингвистики и тем самым скрыл некоторые теоретические проблемы, сопровождавшие эту встречу.
Учитывая исторические пробелы, очевидно присутствующие в обеих основных интерпретациях отношений между феноменологией и структурализмом, вполне допустимо еще раз предпринять критический анализ обстоятельств их встречи, которая состоялась в Чехословакии в межвоенный период. Задача данного анализа состоит в том, чтобы, во-первых, более полно осветить контекст этой встречи и, во-вторых, предложить более тщательную и гибкую интерпретацию ее последствий. Очевидно, что проведение подобного анализа представляет собой мероприятие огромного масштаба, поэтому речь не идет о том, чтобы осуществить его в данной статье. Для того чтобы дать общее, пусть и неполное, представление о пражском контексте, в котором произошла встреча между феноменологией и структурной лингвистикой, нужно было бы учесть наличие в этом контексте весьма различных интеллектуальных составляющих. Назовем их далее в произвольном порядке: это русская формальная школа (Эйхенбаум, Шкловский, Тынянов), советские теории о языке и мысли (Бахтин, Марр, Шпет, Выготский, Жинкин), гештальтпсихология (Эренфельс, Коффка, Кёлер), немецкое неокантианство (Кассирер, Рикерт, Виндельбанд, а так же Лотце), русское неокантиантство (Фохт, Гессен, Яковенко), евразийская теория (Алексеев, Савицкий), австрийское гербартианство (Хостинский, Зих), различные разновидности философии языка (Бюлер, Карнап, Фреге, Марти), психология (Фехнер, Утитц, Вундт), искусствоведение (Кристиансен, Ханслик, Вёльфлин, Воррингер); необходимо назвать здесь также менее известных представителей чешского структурализма (Гавранек, Матезиус, Мукаржовский, Водичка) и феноменологии (Ландгребе, Паточка, Пос). В любом случае, задавшись целью осуществить новый анализ взаимосвязей между феноменологией и структурализмом и таким образом защитить идею о том, что « феноменологический момент » в структурной лингвистике все же существовал, пусть мимолетно и неотчетливо, я ограничусь в данной статье более скромной задачей: в общих чертах переосмыслить те связи, которые мог иметь Роман Якобсон с феноменологами своего времени и с феноменологией в целом.
Несмотря на то, что труды Холенштайна несколько преувеличивают важность связей между феноменологией и структурализмом, они служат отличным отправным пунктом. В самом деле, в своих исследованиях творчества Якобсона Холенштайн вполне продуманно освещает сходства эпистемологических целей и методологических решений в феноменологии Гуссерля и в структурной лингвистике Якобсона. Для обзора указанных ниже характеристик см.: Holenstein E. Jakobson und Husserl. Ein Beitrag zur Genealogie des Strukturalismus // Holenstein, E. Linguistik… S. 13-55. Так, Холенштайн обращает наше внимание на то, что и у того, и у другого существует систематическое и программное отрицание психологизма, а также стремление определить свое поле исследования согласно автономным принципам, адаптированным к их объектам. Кроме того, обе теории опираются на понятия « интенциональности » или « установки », которые предполагают, что сознание – это обязательно сознание чего-либо, а следовательно, что оно помогает структурировать свои объекты, а не впитывает их пассивно и механически. Согласно Холенштайну, Гуссерль и Якобсон разделяют также старую идею универсальной грамматики, которая предполагает, что « все сущности, при всей их сложности и во всех их модификациях подчиняются соответствующим их природе структурным типам ». Ibidem. S. 30. Наряду с этой формальной характеристикой (Formenlehre), обе они – как феноменология, так и структурная лингвистика – настаивают на важности семантики (Bedeutungslehre) на всех уровнях логического и лингвистического анализа. И наконец, отмечает Холенштайн, и Гуссерль, и Якобсон придают фундаментальное значение интерсубъективному, коммуникативному измерению сознания и языка. Исходя из рассмотренного, становится очевидно, что пути к сближению открыл скорее Гуссерль, чем Якобсон. Таким образом, Холенштайн приходит к выводу, что феноменология Гуссерля послужила основой для структурной лингвистики и предоставила ей инструменты, позволяющие избавиться от младограмматических догм, от устаревших понятий психологизма и, по мнению Паточки, от оков соссюровских дихотомий и вследствие этого стать эпистемологической моделью более высокого уровня, более соответствующей своему предмету. Patočka J. Roman Jakobsons… P. 130-131.
Впрочем, несомненно и то, что сходства, выявленные Холенштайном, вполне достоверны: лингвистика Якобсона является явно анти-психологистической, ориентированной на семантику, направленной на поиски универсальных инвариантов и чувствительной к интерсубъективным и коммуникативным свойствам языка. К тому же, как отмечает Холенштайн, в трудах Якобсона мы находим множество явных ссылок на тексты Гуссерля и прежде всего – на «Логические Исследования» – I, III и IV. Holenstein E. Roman Jakobsons... S.78. На этом основании нельзя не признать наличие явной преемственной связи между немецким феноменологом и русским лингвистом. Однако, принимая во внимание очевидное разнообразие источников, на которые опирается учение Якобсона, мы сегодня уже не можем утверждать, как это делал Холенштайн, что феноменология «Логических Исследований» является концептуальной основой якобсоновской лингвистики. Вопрос осложняется тем, что у критиков реального сходства Гуссерля и Якобсона имеются очень солидные аргументы. Так, Пьер Свиггерс, кажется, попал в точку, замечая, явно в ответ на тезизы Холенштайна, что « технический аспект европейского структурализма не предоставляет данных для сравнения (с феноменологией) и даже иногда кажется « анти-феноменологическим ». Swiggers P. The Relationship between… P. 264. По мнению Свиггерса, лингвистика Якобсона, например, никогда не подчинялась принципу редукции или эпохе, который является основополагающим этапом в теории Гуссерля. Ibidem. P. 265; Cр. также Hansen-Löve A. Der russische Formalismus… .S. 182. Отголоски концепции редукции, безусловно, встречаются в теории Якобсона: например, мы видим их в его стремлении рассматривать язык как автономный феномен, а также в его попытке дать определение литературы исходя из ее литературности или, иначе говоря, исходя только из ее имманентных свойств. Однако речь здесь ни в коем случае не идет о том радикальном философском принципе, который определяет теорию Гуссерля: лингвистика Якобсона не основывалась на принципе редукции и не развивалась согласно этому принципу. Якобсон никогда не отказывался от установки, которую Гуссерль называл « натуралистической ». В той мере, в которой структурная лингвистика « редуцирует » свой предмет, она находится в рамках методологической перспективы, начертанной скорее неокантианством. Речь идет всего лишь о методическом ограничении поля знаний, об определении предмета и разработке специфических концептуальных инструментов, соответствующих этому предмету.
Подобным образом, трудно не согласиться с Ханзен-Лёве, когда он обращает наше внимание на то, что поэтический язык, который Якобсон унаследовал от русского формализма (и который он защищал вплоть до самого последнего этапа своего творчества), характеризуется заботой об « ощущении » и « переживании », а это диаметрально противоположно эйдетической направленности философии Гуссерля. Hansen-Löve A. Der russische Formalismus… S.181-183. См. также Patočka J. Roman Jakobsons… S. 131. Гуссерлевская феноменология, в том виде, в котором она изложена в «Логических исследованиях», предполагает явно идеалистическое (возможно даже трансцендентальное) отношение сознания к феноменам. Husserl E. Logische Untersuchungen, Hamburg, Meiner, 2009. По мнению Гуссерля, познание предмета осуществляется через интуитивное постижение сущности (Wesenschau), а это действие зависит более от воображения и идеализации (благодаря « эйдетической вариации »), чем от восприятия. Кроме того, этот идеалистический, трансцендентальный или « логицистский » подход к познанию находит значимый отзвук в идее Гуссерля о том, что выражаемые в языке значения в действительности от него независимы. То есть, язык является лишь проводником, случайным переносчиком значений, который не оказывает влияния на их идеальное поле, определяемое на уровне сущностей. Пожалуй, Жак Деррида лучше других продемонстрировал этот « непродуктивный » момент языкового выражения у Гуссерля. Derrida J. La voix et le phénomène. Paris, PUF, 2003. У Якобсона же, напротив, мы имеем дело с конкретным, эмпирическим подходом к языковым явлениям, а также с совершенно иной концепции их идеальности. Означающее измерение языка, его способность выражать сущность вещей не выражается в отрыве от его реальных проявлений в материальном лингвистическом субстрате. Наоборот, оно является скорее их результатом, их функциональным эффектом. Якобсоновская фонология, как правильно отмечает Свиггерс, стремится не выявлять и определять идеальные сущности, а устанавливать четкую конкретную иерархию, благодаря которой определенные феномены (фонемы, слова) выражают то ли иное значение. Swiggers P. The Relationship between… P. 265; См. также Patočka J. Roman Jakobsons…S. 135. По мнению Якобсона, слой собственно языкового выражения является автономным, продуктивным, динамическим: он непосредственно воздействует не только на поле значений, но и на наше восприятие самой реальности.Гда я Cр.: Jakobson R. What is Poetry // Pomorska K., Rudy S., eds. Language in literature. London: The Belknap press, 1987. P. 750; рус.пер.: Что такое поэзия? // Я. Язык и бессознательное. М., 1996. С. 118: « Потому что кроме непосредственного сознания тождественности знака и объекта ( А=А) есть необходимость непосредственного сознания неадекватности этого тождества ( А не есть А). Причиной, по которой существенна эта антиномия, является то, что без противоречия не существует подвижности представлений, подвижности знаков, и связь между представлением и знаком становится автоматической. Прекращается активность, и чувство реальности умирает». См. также Patočka J. Roman Jakobsons… C. 135.
Вполне вероятно, что удовлетворительного ответа на два сформулированные выше возражения (против встречи структурной лингвистики и феноменологии) не существует, что мы должны просто принять тот факт, что по этим двум пунктам лингвистика Якобсона и феноменология «Логических исследований» занимают непримиримые и даже антагонистические позиции. Тем не менее, вопреки размышлениям Ханзен-Лёве или Свиггерса, эта констатация не ставит точку на перспективе продуктивного сближения Якобсона с феноменологией, хотя бы потому, что ни Гуссерль, ни тем более его «Логические исследования» не представляют феноменологию в целом. Таким образом, мы имеем полное право задаться вопросом: не существует ли других, менее трансцендентальных и идеалистических вариантов феноменологии, которые могли бы быть более способны сблизиться с теорией Якобсона и повлиять бы на его концепцию структурной лингвистики. По сути, уже сам Гуссерль, посредством своей идеи жизненного мира (Lebenswelt), предполагает такую возможность. Кроме того, по мнению Паточки, именно трансцендентальная предвзятость самого Холенштайна помешала ему выявить более глубокие сходства между феноменологией и якобсоновской лингвистикой. Patočka J. Roman Jakobsons… S. 135. В этом контексте внимание привлекают прежде всего три имени, которые Холенштайн упоминает, но не считает возможной альтернативой гипотетическим несовместимостям между Гуссерлем и Якобсоном. А именно, речь идет о Густаве Шпете, о голландском философе и лингвисте Хендрике Посе и, наконец, о Морисе Мерло-Понти.
Вероятно, здесь нет необходимости рассказывать ни о хорошо известной роли Шпета как « проводника » идей Гуссерля в России, ни о его влиянии на Якобсона в Московском Лингвистическом Кружке. Cp. Dennes M. Husserl – Heidegger…; Haardt A. Husserl in Russland… Тем не менее, нам кажется необходимым уточнить, что Шпет приводит специфические элементы ответа на второе сформулированное выше возражение относительно противоречий в понимании взаимосвязей между выражением и значением у Гуссерля и Якобсона. В характерном для русской философской традиции стиле, Шпет отказывался принять решение Гуссерля, для которого субъективное сознание было источником значения, и считал это проявлением его « кантианства ». Подвергая критике «Идеи» Гуссерля в своей работе «Явление и смысл», Шпет Г. Явление и смысл : Феноменология как основная наука и ее проблемы. М., Гермес, 1914. Шпет возражает против гуссерлевского понимания «акта смыслополагания» (sinngebender Akt): он считает, что такие акты предполагают синтетическую способность субъекта, лишенную, однако, философского обоснования, и придают слишком большое значение субъективным и идеальным свойствам сознания. Haardt A. Husserl in Russland… S. 100. В ответ на эти идеи Гуссерля, Шпет предлагает триадическую модель интуиции, в которой, наряду с интеллектуальной и чувственной интуицией, появляется третья составляющая – интеллигибельная интуиция. Эта интуиция является тем своеобразным промежуточным этапом между эйдетической и чувственной интуицией, на котором собственно и совершается акт понимания. Таким образом, она позволяет, используя подход, который приближается к точке зрения Якобсона, понимать значение не как безусловную функцию субъективного эйдетического сознания, но скорее как реальный синтез чувственного и интеллектуального в герменевтическом акте. Шпетовская концепция интуиции (а вместе с ней и его концепция языка и выражения) сложна и во многих смыслах проблематична. Тем не менее, она свидетельствует о той же направленности феноменологии, которую мы видим, например, в « герменевтике фактичности » Хайдеггера, Heidegger M. Ontologie (Hermeneutik der Faktizität). Frankfurt am Main, Klostermann, 1988. и заслуживает серьезного рассмотрения в качестве возможной эпистемологической основы лингвистики Якобсона. Ср. Флак П. В тени структурализма: Шкловский, Мерло-Понти ... и Шпет // Густав Шпет и его философское наследие : у истоков семиотики и структурализма / Под ред. Т.Г.Щедриной. М., РОССПЭН, 2010. С. 154-164.
Относительно Хендрика Поса, труды которого в наши дни, к сожалению, забыты, необходимы некоторые пояснения. Более детальное представление его концепции см. в нашей работе: Flack P. Hendrik Pos : une philosophie entre idée et vécu // Pos H. Ecrits sur le langage. Genève, sdvig press, 2013. P. 8-26. Будучи на сегодняшний день личностью практически неизвестной, при жизни Пос имел репутацию интеллектуала международного масштаба, принимал активное участие не только в деятельности академических кругов того времени, но и в публичной и культурной жизни своей страны. Ученик неокантианца Риккерта, а затем Гуссерля, он поддерживал плодотворные и подчас дружеские контакты не только со своими учителями, но и с другими представителями неокантианства (Кассирер) и феноменологии (Хайдеггер, Плесснер). В межвоенный период он принимал активное участие в различных « кружках » структуралистов (Женева, Прага, Копенгаген, Нидерланды) и к тому же был проницательным и внимательным критиком многих философских и психологических теорий своего времени (Бергсон, Бюлер, Дильтей, Вундт). Не ограничиваясь ролью ученика или критика, Пос одним из первых проанализировал эпистемологию лингвистики Pos H. Zur Logik der Sprachwissenschaft, Heidelberg, Winter, 1922. В России это сочинение упоминается у Розалии Шор: Шор Р. Кризис современной лингвистики // Яфетический сб., № 5. 1927 C. 65. и сформулировал, хотя и вкратце, созвучную с феноменологией философию языка, которая была очень хорошо принята Якобсоном, По поводу отношений между Якобсоном и Посом отметим существование нескольких писем, написанных в очень дружеском тоне, многочисленные позитивные ссылки Якобсона на труды Поса о понятии оппозиции (например, в его совместной с Линдой Во работе «The Sound Shape of Language», 1979.P. 24, 176), вклад Поса в Труды Пражского Лингвистического кружка (Perspectives du structuralisme, 1938), а также высокую оценку Якобсоном (« beautiful study») одной из самых значительных статей Поса, Phénoménologie et linguistique (1938). Ельмслевом, Мерло-Понти, а также Косериу. Во всем этом Пос раскрылся как автор трудов, занимающих позицию не только посредничества, но и синтеза, вполне оригинального и несомненно заслуживающего внимания, между неокантианством, философией жизни (Lebensphilosophie), феноменологией и структурализмом.
Для нашего нынешнего исследования труды Поса представляют особый интерес, в связи с тем, что в них заключается очень интересный ответ на сформулированный выше вопрос о феноменологической редукции. Несмотря на то, что Пос являлся учеником Гуссерля и в течение долгого времени защищал феноменологический подход к языку, в действительности, он никогда не принимал данный аспект гуссерлевского учения, и поэтому разработал теорию, которая не включала в себя идею редукции. Поса часто упрекали в том, что такое методологическое решение свидетельствует о нехватке понимания и системной связности в его подходе к философии Гуссерля. Cf. Aschenberg H. Phänomenologische Philosophie und Sprache, Tübingen, Narr, 1978 , S. 47. В действительности, Пос предлагает подход к рассмотрению проблемы первичных данных сознания, совершенно отличный от Гуссерля. Cf. Pos H. Phénoménologie et linguistique // Travaux du Cercle Linguistique de Prague № 8, Prague, Jednota Československých matematiků a fyziků, 1938. С точки зрения Поса, который в этом вопросе остается последователем неокантианства Риккерта (быть может, как и сам Якобсон), доступ к первичным данным не требует от нас каких-либо особых операций с сознанием. Cf. Willems K. Edmund Husserl und Hendrik J. Pos. Phänomenologie, Sprache und Linguistik // Phänomenologische Forschungen 1998. № 3 (2), S. 227. Напротив, именно натуралистическая установка может предоставить эти данные, которые лишь затем будут подвергнуты методическому объяснению. Естественно, что такой метод противоречит « классической » теории Гуссерля. Но, как правильно заметил Клаас Виллемс, он тем не менее не является анти-феноменологическим. Ibidem. S. 226-228. Как раз наоборот, он следует по пути, проложенному Гуссерлем, и по-своему занимается чисто феноменологической проблемой взаимосвязи между первичным осознанием и теоретическим размышлением.
В этом отношении точка зрения Поса плодотворно сближается с позициями Шпета и Якобсона, поскольку она также предусматривает идею конкретного смысла переживания и языка. Знаменательно, что в своем подходе Пос вдохновлялся идеей фонемы, разработанной Якобсоном и Трубецким. Так, в своей статье « Перспективы структурализма » Пос отмечает, что фонема, в том ее определении, которое предлагает пражская фонология, является примером конкретного или конкретно представленного предмета, в котором аспект объективной идеальности (или, точнее, аспект всеобщности и значения) практически полностью совпадает с аспектом жизненного переживания: « Фонема – это звук, выбранный среди таких же других звуков, чтобы стать смыслом. Этот смысл не очерчивается сам собой, как это происходит со словами и с фразами: он чувствуется. Связь между звуковым и функциональным элементом настолько тонка, что мы с трудом можем их мысленно отличить ». Pos H. Ecrits sur le langage, P. 113. Иначе говоря, согласно Посу, фонема проявляется как личное и конкретное осознание общего, объективного и идеального значения, первично и субъективно пережитого слушателем. Таким образом, Пос здесь подходит к достаточно оригинальной трактовке вопроса, которая наделяет конкретное определенной интеллигибельностью или общностью, а также предполагает определенное переплетение конкретного и первичного опыта феномена с его объективной и рефлексивной идеализацией. Как отмечает Жаклин Фонтен, « вклад Поса позволил придать феноменологическую легитимность [...] тому поэтическому видению лингвистической системы, которое было представлено в «Тезисах» Пражского лингвистического кружка как мнение большинства его членов». Fontaine J. La conception du système linguistique au Cercle linguistique de Prague // Cahiers de l’ILSL. 1994. № 5. P. 16.
Предложенные Шпетом и Посом подходы к феноменологии, функционирующей вне поле эйдетической редукции и осознающей собственную экспрессивность языка как конкретного и независимого феномена, подтверждается нашим третьим героем, Морисом Мерло-Понти. Стоит упомянуть, что Мерло-Понти ссылается непосредственно на Поса в своих работах: Signes. Paris, Gallimard, 2001, и Sur la phénoménologie du langage // van Breda H., éd. Problèmes actuels de la phénoménologie, Bruxelles, Paris, Desclée, 1952. P. 91–109. Он был также одним из главных посредников между Якобсоном и Леви-Строссом, ср.: Puech Ch. Saussure and structuralist linguistics in Europe // Sanders C., ed. The Cambridge Companion to Saussure, Cambridge, CUP, 2004. P. 126. Подобно Шпету, он отбрасывал идею чистых интенциональных актов сознания, которые в условиях редукции улавливали бы значения, существующие сами по себе, и защищал понятие действующей интенциональности тела, а также настаивал на новой трактовке понятия выражения и выразительности. Как заключает Стефан Кристенсен, для Мерло-Понти « выразительность – это отношения между вещами, а не между словом и вещью. Вещи отсылают друг к другу и тем самым подсказывают мне свой смысл, поскольку они представляются мне, действующему субъекту, объектами возможного использования. Одним словом, выразительность, является свойством предметов, поскольку они сами подсказывают свой смысл ». Kristensen S. Parole et subjectivité. Merleau-Ponty et la phénoménologie de l'expression. Hildesheim, Olms, 2010. P. 37. Исходя из этой экспрессивной относительности вещей как таковых, можно подвергнуть герменевтическому анализу и само восприятие, « не редуцируя при этом перцептивное содержание к лингвистическому содержанию ». Merleau-Ponty M. Phénoménologie de la perception, Paris, Gallimard, 1945. P. 131. Мерло-Понти даже вводит новое понятие, помогающее осмыслить теперь уже в сущности семиотическую структуру восприятия. Это понятие перцептивного знака как « всецело чувственного, подаваемого органам тела»: его выразительность внутренне связана с движениями и модуляциями феноменального поля ». Ibidem. P. 131. В более широком плане и сам язык появляется у Мерло-Понти уже не как проводник идеальных значений, но как реальный посредник, который, так же как и феноменальное поле, организуется и изменяется для создания своих собственных отношений выражения и своих собственных значений.
Эти краткие замечания, конечно же, не позволяют доказать со всей определенностью наличие потенциальных или реальных связей, которые объединяли бы лингвистическую мысль Якобсона и трех упомянутых выше философов. Если в дополнение к тем концептуальным резонансам, которые мы продемонстрировали, принять во внимание и тот факт, что Якобсон состоял в хороших отношениях как с Гуссерлем, так и со Шпетом, Посом и Мерло-Понти, то тем самым прорисуется настоящий « момент » согласия и взаимного сотрудничества между феноменологией и структурализмом. Это момент, во время которого лингвистика смогла сначала опереться на философскую мысль и тем самым осуществить методологический прорыв, а затем, в свою очередь, внести плодотворный вклад в развитие понятий философии, предоставив ей некоторое количество более точных наблюдений, касающихся природы языка. Осознание того, что они проходят общий путь в исследовании языка, осталось недостаточно ясным даже у Якобсона. Ни он, ни Шпет, ни Пос, ни даже Мерло-Понти не сформулировали концепции, которую можно было бы назвать « феноменологическим структурализмом». Отметим также, что медовый месяц структуралистов с феноменологами быстро закончился: в начале 1940-х годов Якобсон эмигрировал в Соединенные Штаты и там, вдохновленный поначалу американским структурализмом (Блумфильд), а затем Пирсом и Хомским, адаптировал свои идеи к абсолютно другим моделям. Точно так же, эпистемологические размышления о лингвистике были быстро и практически полностью переданы когнитивистам, которые оставили их без должного внимания. Cf. Formigari L. Pour une philosophie de la linguistique // Histoire Epistémologie Langage. 2006. № 28 (1). P. 117–126. Однако, поскольку конец « феноменологическому моменту » в структурной лингвистике положили случайные исторические события, и поскольку, кроме того, мы наблюдаем в последнее время продуктивное сближение между феноменологией и когнитивизмом, становится ясно, что мы должны еще раз проанализировать пражскую встречу структурализма и феноменологии, в надежде – на этот раз – реализовать ее потенциал, а также лучше понять всю ее значимость и ее влияние на идеи Романа Якобсона.
